Мне думалось легко, не хотелось умирать в боли и одиночестве, и я все еще не отмыла ладонь, в которой обуглилась трость. Я ее прятала.
— Можем, — согласился Икари, ставя чашку на подлокотник. — А можем и прогулять — тоже вместе.
Я кивнула, потому что сначала услышала только слово «вместе», и Синдзи рассмеялся:
— Знали бы вы, что о вас говорят здесь… Многие бы решили, что Аянами Рей подменили.
— Я знаю, что обо мне говорят, Икари.
— Серьезно?
— Да.
Солнечные лучи ложились на кожу мягко, без жара. Я раскрыла ладонь под поющее золото, смотрела, как оно играет по линиям, словно пальцы гадалки. «Где это было? В каком произведении?»
— Говорят, у вас очень красивые глаза, — сказал Синдзи.
Я повернулась к нему. Он был серьезен — и улыбался, и от этой улыбки стало еще теплее, почти жарко. Потом я вспомнила слова и отвернулась.
«Так не честно».
— Икари. Одолжите, пожалуйста, контейнер для линз. И раствор.
— Раствор?
— Да.
— Что-то попало вам под линзу? — обеспокоено спросил Синдзи. Я смотрела только себе в ладонь. Хотелось получить раствор, снять линзы и покончить с этим приступом честности.
«Ну почему не какой-то другой комплимент? Почему глаза, почему так банально?»
— М-м, хорошо, идемте в ванную, — сказал он, а потом сморщил нос и досадливо пощелкал пальцами. — Нет, я сейчас, я вас позову, хорошо?
Я кивнула. Так глупо.
Луч принялся жечь ладонь, и я спрятала руку в тень. Синдзи чем-то гремел в ванной, что-то складывал или прятал. Я могла бы посмотреть сама — не сходя с места, и это было странное желание: подсматривать, изучать. Это был странный страх: вдруг там чужие вещи? Вещи другой женщины?
— Аянами, можете входить!
Только вставая с кресла, я пожалела о том, что сожгла трость.
В ванной гудел вентилятор, немного пахло сыростью и очень остро — гелем для душа. Синдзи вытирал руки большой влажной салфеткой. «Кто так отмывает руки, находясь в ванной?»
На раковине остались стоять флакон и маленький коробок: он спрятал даже зубную щетку.
— Я ужасный грязнуля, — вяло улыбаясь, сказал Икари, катая смятую салфетку между ладонями. Казалось, у его зябнут руки, и в глаза он мне не смотрел. — Извините.
— Ничего. Извините меня вы.
— Ну, я, наверное, выйду…
— Подождите.
«Просто скажи это». Всего-то и надо — пережить несколько секунд отвращения.
— Аянами?
— Мне нужно, чтобы вы посмотрели. Пожалуйста.
«Это всего лишь линзы. Всего лишь глаза».
Он смотрел на меня — и перехватил руку. Флакон с раствором был так близко.
— Подождите, Аянами. Вы… Вы что, так и не поняли? Я видел ваши глаза.
Я смотрела на его руку на своем запястье, пыталась понять, о чем он говорит.
— …Да поймите же, на вас нет линз там! — сказал Синдзи, и все стало легко — даже сумасшедший пульс.
«Там».
Я дура. Я десятки раз смотрела на свои копии, смотрела сама на себя, видела кровавую радужку — и так ничего и не поняла.
— Но… — неуверенно начал он. — Если вы все еще хотите, то…
«Ему интересно», — поняла я. «Ему не противно», — ликовала я.
А еще я могла посчитать количество перегородок, отделяющих меня от Каору, но это было безразлично. Между мной и Синдзи исчезала последняя стена, я чувствовала это так же ясно как… Как запах геля для душа.
— Подождите! Куда вы гряз… Господи, Рей, что у вас с рукой?
— Это… копоть. Я отмою.
Он смотрел с испугом на мою ладонь, а я думала о другом. Опять о другом.
«Рей. Он сказал „Рей“».
— Фу, вы меня напугали, это прямо корка какая-то. Что вы делали?
— Я делала… выводы.
Копоть была такой густой, что я сперва даже не ощутила воды. Сажа витками ложилась в слив, а ладонь все не проступала, и на какое-то мгновение показалось, что я могу тереть час, два, три — и все равно не увижу кожи. Мысль была настолько ясной и убедительной, что я испугалась.
Я прикусила щеку изнутри. «Аска. Что ты мне вколола?»
— Так не пойдет, — сказал Синдзи. В его голосе был азарт. — Надо растворителем.
— Не стоит.
— А как же линзы?
Я промолчала. Я уже почти видела «линию жизни».
— Эм, Рей… Можно я вам помогу?
Мы смотрели в зеркало — друг на друга.
— Поможете?
— Я умею. И я помыл руки, — он показал скомканную салфетку.
Я кивнула, пытаясь понять, что я делаю и что делает он.
— Понимаете, когда мне было девять, однажды вернулась мама…
Синдзи смочил руки раствором и положил пальцы левой руки мне под веко. Он смотрел на меня очень серьезно, как на журнал, который надо заполнить чисто и без ошибок. Он смотрел на мои глаза, на кожу вокруг них, и мне дышалось… Через раз.
— … у нее очень дрожали руки. Она говорила, что от нервов, это теперь я знаю: из-за таких, как мы с вами…
Прикосновения к глазу я не ощутила, просто все вдруг потемнело — и сразу же поплыло.
— Я каждое утро надевал ей линзы, каждый вечер — снимал…
Я видела мутно одним глазом, и через секунду — влажное прикосновение придержало мне другое веко. Он был очень аккуратен.
— Поначалу это очень страшно было — девять лет, вы только представьте, но, знаете, я помню это как сейчас…
За стенкой зашумела вода, мои колени растворялись.
— Вот так, — сказал Синдзи.
Я моргала, прогоняя пелену.
— Это было так давно, что я уже почти и забыл, и вы, наверное, похожи на нее, ну, мне так кажется… Вы очень красивы, ну, то есть я понимаю, что вы синестетик, у вас красные глаза… Я сейчас чушь несу, да?
— У вас язык заплетается.
— А у вас руки грязные!
— Вы не смотрите мне в глаза. Вы же хотели?
— А вы… А я вас люблю.
— А я — вас.
* * *
Степь дрожала под полуденным солнцем, степь пахла — одуряюще, пряно, по-настоящему. Она упиралась в слепящий осколок где-то на западе, а мы спорили.
— Река.
— Залив.
— Рей, не спорь. Это река.
Он улыбался. Улыбалась я.
Мы сбежали из ванной — от его неловких движений, от моей боли, от запаха душевого геля и семи стенок до Нагисы Каору. Мы сидели в растрепанной одежде на берегу степи и спорили о блестящем пятне.
«Если хочешь, это будет море», — на самом деле говорил Синдзи.
«Если хочешь, пусть будет река», — предлагала я.
— Наверное, это широченная речка, — улыбнулся Синдзи. — С горько-сладкой водой.
— Горько-соленой.
Он поднял брови, и я напомнила:
— Моря стали горько-сладкими после Первого удара.
— А, ну да, — Синдзи пощелкал пальцами. — Как там? «Вся и земля улыбалась, и горько-соленое море».
— Да. А еще — «есть на равнине соленого моря утесистый остров».
— Или: «Стоишь на берегу, и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с моря, — он пожевал губу и еще немного продолжил: — И веришь, что свободен ты…»
Икари-кун умолк, досадливо пощипал переносицу.
— Откуда это, Синдзи?
— Да так, — ответил он, снимая халат. — Пойдем, Рей.
Ветер трепал его простую серую футболку. Я встала. Тот же самый порыв ветра залез под блузку.
— Куда мы идем?
— Туда, Рей. Давай посмотрим, что там.
Я приложила ладонь ко лбу. Солнце припекало, и теплый демисезонный костюм казался все тяжелее.
— Мы не дойдем.
— Не дойдем, — кивнул он. — Добежим.
Запах степи бросился в лицо, стал тугим — и вбился в горло. Я не горела — сгорала от этого бега.
От радости. От глупости. Синдзи бежал рядом, в какой-то момент подал мне руку, и стало легче, стало быстрее.
«Рак», — вспомнила я, когда солнце будто бы взорвалось, а воздух в легких остекленел. Больше ни о чем я подумать не успела, потому что воздух все бил в лицо, а земля не спешила навстречу. Она становилась все дальше — земля, ее травы, ее мягкий и резкий запах.
Мы летели.
— Это река, Рей! — кричал Синдзи. — Огромная река!
«Или узкое море. Пожалуйста, пусть там будет горькая вода. Горько-горько-соленая».
